Цена 1 часа рабочей силы, как правило снижается.

Материал из m-17.info

Текущая версия на 19:42, 8 октября 2010

Материализм. Сущность Христианства /

Качество душевности относится не только к практи­ческим чудесам, где оно само собой бросается в глаза, потому что непосредственно касается блага и желаний человеческого индивида; оно относится также к теорети­ческим или собственно догматическим чудесам. Таково чудо воскресения и сверхъестественного рождения.

Человек, по крайней мере благоденствующий, желает бессмертия. Это желание было первоначально равносильно стремлению к самосохранению. Все живущее хочет ут­верждать себя, хочет жить, следовательно, не умирать. Это вначале отрицательное желание, под гнетом жизни, особенно гражданской и политической жизни, приобре­тает в уме и сердце позднейших поколений положительную окраску и превращается в желание жизни и притом луч­шей жизни после смерти. Но в этом желании заключена также уверенность в исполнении этой надежды. Разум не может осуществить этой надежды. Поэтому говорят: все доказательства бессмертия недостаточны, или даже: разум не может привести их, тем менее доказать их. И это совершенно верно: доказательства разума носят всеобщий, отвлеченный характер; разум не может дать мне уверенности в продолжении моего личного существо­вания, а я требую именно этой уверенности. Для такой уверенности необходимо непосредственное, чувственное удостоверение, фактическое подтверждение. А это послед­нее может быть дано мне только тогда, когда умерший, в смерти которого мы раньше были убеждены, восстанет из гроба, причем этот мертвец должен быть не простым смертным, а скорее прообразом для других, так что его должно служить прообразом, гарантией воскресения других. Поэтому воскресение Христа есть удовлетворенное желание человека непосредственно увериться в своем личном существовании после смерти – в личном бессмертии как в чувственном, несомненном факте.

Языческие философы находили, что вопрос о бессмертии затрагивает интересы личности только мимоходом. Здесь речь шла главным образом о природе души, духа, жизненного начала. Мысль о бессмертии жизненного начала не заключает в себе непосредственно мысли о лич­ном бессмертии, не говоря уже об уверенности в бессмер­тии. Поэтому древние высказывались об этом предмете так неопределенно, так противоречиво и неуверенно. Напротив, христиане, вполне уверенные в исполнении своих личных сердечных желаний, то есть уверенные в бо­жественной сущности своей души, в истинности и свя­тости своих чувств, превратили теоретическую проблему древних в непосредственный факт, а теоретический, сво­бодный по существу вопрос — в обязательное дело совести, непризнание которого уподоблялось тягчайшему пре­ступлению атеизма. Отрицание воскресения равносильно было отрицанию воскресения Христа, отрицание воскре­сения Христа — равносильно отрицанию бога. Таким образом, «духовные» христиане обратили в нечто бездуш­ное предмет чисто духовный! Бессмертие разума, духа казалось христианам слишком «абстрактным» и «отрица­тельным»; они думали лишь о личном бессмертии, залогом которого служило только воскресение плоти. Воскресе­ние плоти есть высшее торжество христианства над воз­вышенной, но во всяком случае отвлеченной духовностью и объективностью древних. Поэтому мысль о воскресении не приходила в голову язычникам.

Воскресение, конец священной истории — имеющей, впрочем, значение не истории, а самой истины — является таким же осуществившимся желанием, как и начало ее, сверхъестественное рождество Христа, хотя последнее не относится к непосредственным личным интересам, а ско­рее к частному, субъективному чувству.

Чем больше человек отчуждается от природы, чем субъективнее, то есть сверхъестественнее или противо­естественнее становится его созерцание, тем больше он боится природы или, по крайней мере, тех естественных вещей и процессов, которые не нравятся его фантазии и раздражают его (1). Свободный, объективный человек тоже замечает отрицательные, даже отвратительные сто­роны природы, но считает их естественным, неизбежным следствием и потому подавляет свое чувство как чувство только субъективное, ложное. Напротив, субъективный человек, живущий только своим чувством и фантазией, подчеркивает эти стороны природы с особенным отвраще­нием. Он уподобляется тому несчастному найденышу, который на самых красивых цветках замечал лишь ма­леньких «черных жучков», отравлявших ему наслаждение созерцанием цветка. Субъективный человек делает свои чувства мерилом того, что должно быть. То, что ему не нравится, что оскорбляет его сверхъестественное или про­тивоестественное чувство, не должно существовать. Субъек­тивный человек не считается со скучными законами ло­гики и физики, а только с произволом своей фантазии. А так как то, что ему нравится, не может существовать без того, что ему не нравится, то он устраняет то, что ему не нравится, и оставляет только то, что ему нравится. Так, ему нравится чистая, незапятнанная дева, и в то же время ему нравится мать, но только такая мать, которая, не испытав беременности, уже носила бы ребенка на руках. В глубине его души, его веры девственность, как тако­вая, является высшим нравственным понятием, рогом изобилия его супранатуралистических чувств и предста­влений, олицетворенным чувством его чести и стыда перед грубой природой (2). Но в то же время в его груди теплится и естественное чувство: сострадательное чувство материн­ской любви. Как же удовлетворить эту сердечную потреб­ность, как помирить этот разлад между естественным и сверхъестественным или противоестественным чувством? Для этого супранатуралисту приходится связывать то и другое, соединять в одном и том же субъекте два взаимно исключающие себя свойства. О какая полнота сердечных, блаженных, сверхчувственно-чувственных ощущений ле­жит в этом соединении!

Этим объясняется противоречие в католицизме, кото­рый одновременно освящает брак и безбрачие. Догматиче­ское противоречие девственной матери, или матери-девы, осуществляется здесь как практическое противоречие. И, однако, это удивительное, противоречащее природе и разуму, и особенно чувству и фантазии, сочетание девственности и материнства не есть продукт католи­цизма; оно лежит уже в той двусмысленной роли, какую брак играет в Библии и особенно в толковании апостола Павла. Учение о сверхъестественном рождении и зачатии Христа есть существенная часть учения христианства, выражающая его внутреннюю догматическую сущность и основанная на том же начале, как и все другие чудеса и верования. Философ, естествоиспытатель, свободный, объективный человек вообще считает смерть естественной необходимостью; а христиане были недовольны границами природы, которые являются для чувства оковами, а для разума разумными законами, и они устраняли их с по­мощью чудотворной силы. На том же основании они были недовольны и естественным процессом рождения и уничто­жили его при помощи той же чудотворной силы. Как вос­кресение, так и сверхъестественное рождение одинаково, выгодны для всех верующих: ведь зачатие Марии, неза­пятнанное мужским семенем, этим подлинным заразным началом первородного греха, было первым очистительным актом оскверненного грехами, то есть природой, человечества. Богочеловек не был заражен первородным грехом, и только эта чистота дала ему возможность очистить людей в глазах бога, питающего отвращение к естественному про­цессу деторождения, потому что сам он есть не что иное, как сверхъестественный дух.

Даже сухие, ортодоксально настроенные протестант­ские свободные критики смотрели на зачатие девы-бого­матери как на великую, достойную почитания и удивле­ния, священную, сверхразумную тайну веры (3). Но так как протестанты снижали и ограничивали христианина только в смысле веры, а в жизни предоставляли ему оста­ваться человеком, то у них эта тайна имела не практиче­ское, а лишь догматическое значение. Она не заставляла их отказываться от удовольствий брачной жизни. Но у ка­толиков, вообще у древних, безусловных, некритических христиан тайна веры была также тайной жизни и нравст­венности. Католическая мораль носит христианский, ми­стический, а протестантская — уже с самого начала ра­ционалистический характер. Протестантская мораль всегда была плотским смешением христианина с человеком — естественным, политическим, общественным, социальным человеком, или как угодно называйте его в отличие от христианина; а католическая мораль хранила в своем сердце тайну незапятнанной девственности. Католическая мораль была Маtег doloroza (4); протестантская — дород­ная, благословенная детьми хозяйка дома. Протестан­тизм по самому существу есть полное противоречие между верой и жизнью, и поэтому он сделался источником или, по крайней мере, условием свободы. Тайна девы-богоро­дицы признавалась протестантами только в теории или в догматике, а не в жизни, вследствие чего они относились к этому предмету чрезвычайно осторожно и сдержанно, не решаясь сделать его предметом умозрения. То, что отрицается практически, не находит и в человеке прочного основания и является лишь призраком представления. Поэтому его скрывают, изымают из сферы рассудка привидения не выносят дневного света.

Даже позднейшее, уже в одном письме к св. Бернарду выраженное, но им отвергнутое представление, что и сама Мария зачата непорочно, без наследственного греха, вовсе не есть «странное мнение школы», как его называет один современный историк. Оно возникло вполне естест­венно, как благочестивое, благодарное размышление о ма­тери божией. Порождающее чудо или бога, должно быть чудесно, божественно по своей сущности и происхождению. Св. дух не осенил бы деву Марию, если бы она не была чиста изначала. Св. дух не мог вселиться в тело, осквер­ненное первородным грехом. Если вы не находите стран­ным самый принцип христианства — благое и чудесное рождение спасителя, — о, тогда вам нечего находить странными наивные, простодушные, задушевные рассу­ждения католицизма!

Примечания.

1.«Если бы Адам не впал в грех, то мы не знали бы вреда от волков, львов, медведей и пр., и во всем творении не было бы для человека ничего неприятного или вредного... Не было бы ни терний, ни сорных трав, ни болезней... Не было бы у человека морщин на лице; ноги, руки и другие члены тела не были бы слабы, вялы и болезненны». «Только после грехопадения мы все почувствовали и узнали, какое зло скрывается в нашем теле и как похотлива наша плоть, и как нам бывает противно, когда мы пресыщены» «Но ви­ною всему является первородный грех, от которого запятналось все творение, и поэтому я утверждаю, что до грехопадения солнце было гораздо светлее, вода чище, а земля больше изобиловала всякими растениями» (Лютер, ч. I,­ стр. 322-323, 329, 337).

2.«Наконец, отсутствие нецеломудренной страсти может быть таково, что для некоторых благонравная связь способствует стыдливости» («Tantum denique abest incesti cupido, ut nonnullis rubori sit etiam pudica conjunctio». Minutius Felix, Octav., 31). Патер Гиль был до такой степени целомудрен что не знал ни одной женщины в лицо, он даже боялся проснуться к самому себе. У патера Котона было в этом отношении столь тонкое обоняние что он уже при одном приближении нецеломудренной личности ощущал невыносимое зловоние (Бейль, Dict. Art. Mariana Rem. С). Но высшим, божественным началом этой сверхфизической утон­ченности является дева Мария; поэтому она у католиков и назы­вается: слава девственниц; венец девства, образ девства и идеал чистоты, знаменосец девственниц, наставница девства, перводевcтвенница, водительница девства.

3.Например: Winckler, Philolog. Lactant. s. Brunsvigae. 1754, p. 247-254.

4.[Скорбящая богоматерь].